А еще вам кланяется синий еврей Пикассо и серо-малиновые бульвары Писсарро, текущие как колеса огромной лотереи, с коробочками кэбов, вскинувших удочки бичей, и лоскутьями разбрызганного мозга на киосках и каштанах. Но не довольно ли? В дверях уже скучает обобщение. Для всех выздоравливающих от безвредной чумы наивного реализма я посоветовал бы такой способ смотреть картины. Ни в коем случае не входить как в часовню. Не млеть, не стынуть, не приклеиваться к холстам... Прогулочным шагом, как по бульвару,- насквозь! Рассекайте большие температурные волны пространства масляной живописи. Спокойно, не горячась - как татарчата купают в Алуште лошадей,- погружайте глаз в новую для него материальную среду - и помните, что глаз благородное, но упрямое животное. Стояние перед картиной, с которой еще не сравнялась телесная температура вашего зрения, для которой хрусталик еще не нашел единственной достойной аккомодации,- все равно что серенада в шубе за двойными оконными рамами. Когда это равновесие достигнуто - и только тогда - начинайте второй этап реставрации картины, ее отмывания, совлечения с нее ветхой шелухи, наружного и позднейшего варварского слоя, который соединяет ее, как всякую вещь, с солнечной и сгущенной действительностью. Тончайшими кислотными реакциями глаз - орган, обладающий акустикой, наращивающий ценность образа, помножающий свои достижения на чувственные обиды, с которыми он нянчится, как с писаной торбой,- поднимает картину до себя, ибо живопись в гораздо большей степени явление внутренней секреции, нежели апперцепции, то есть внешнего восприятия. Материал живописи организован беспроигрышно, и в этом его отличие от натуры. Но вероятность тиража обратно пропорциональна его осуществимости. А путешественник-глаз вручает сознанию свои посольские грамоты. Тогда между зрителем и картиной устанавливается холодный договор, нечто вроде дипломатической тайны. Я вышел на улицу из посольства живописи. Сразу после французов солнечный свет показался мне фазой убывающего затмения, а солнце - завернутым в серебряную бумагу. И тут только начинается третий и последний этап вхождения в картину - очная ставка с замыслом. У дверей кооператива стояла матушка с сыном. Сын был сухоточный, почтительный. Оба в трауре. Женщина совала пучок редиски в ридикюль. Конец улицы, как будто смятый биноклем, сбился в прищуренный комок,- и все это - отдаленное и липовое - было напихано в веревочную сетку. | 
