О Мандельштаме » Дмитрий Сирик. Мед и вино Мандельштама

Метафора есть уравнение. «Обычные» вещи из левой части уравнения (а,в,с) она связывает с фрагментами другого мира (x,y,z). Как в манифесте футуристов: «Раньше писали «трамвай, тяжелый, как ночь. Теперь - ночь тяжелая ,как трамвай.»

В результате, из мозаики таких, вызванных откуда-то вещей, складывается целый законченный ландшафт.

Закономерно, что расцвет метафоры начался в эпоху русского символизма, предполагавшего над (за) миром видимым мир подлинный. Первое, что приходит на ум: «Фиалки синие, бездонные цветут на дальнем берегу.» Эта строка - как окно, за которым развертывается горизонт.

Если реальность описываемая задана и является общей для всех, то вторую часть уравнения поэт приносит из своей индивидуальной отчизны. И только в этом, а не в явных декларациях проступает его личность. Как в психологическом тесте, где цветное пятно напоминает каждому что-то свое, и это позволяет понять сокрытое.

Когда случается, что стихи, в которых, казалось бы, ничего особенного и нет, останавливают и подчиняют себе, это - влияние индивидуальности и судьбы, которая сама себя воссоздает .

Так происходит, когда пейзаж, возникающий за мостиком метафоры, узнаваем для «своих», (Пример тому - Бродский. Колеса, как нарезанная косо «Спасская» колбаска, очень точно размещены во времени и пространстве.)

Метафора делит предметное содержание поэзии на то, что описывается, и то, с чем оно сравнивается. Первое дает темы, второе - Тему автора.

Темы Мандельштама - архитектура, античность, история культуры. Но археология стихов может реконструировать империю Мандельштама, лежащую «по ту сторону метафоры».

Пока - о «темах». Сначала мы «пройдем рядами насекомых с наливными рюмочками глаз» («Ламарк»).

Как известно, взгляд Мандельштама притягивают огромные постройки дворцов и храмов. Однако, рядом отведено место и для насекомых. Это - кроме пчел, конечно, - «слюдяной перепончатый лес» стрекоз, или: «комариная безделица», которая «в зените ныла и звенела», а ночью «...комариный звенит князь».

Зачем нужны эти крохи рядом с колоссами «Камня»? Видимо, для того, чтобы возникло чувство масштаба. Комариный князь соседствует в стихотворении со стогом сена, который в средние века был символом вселенной (и для поэта - интуитивно - тоже):

Пространство Мандельштама, от шпилей до мостовой равно насыщенное драгоценностями и чудесами - это махина мироздания, охватить взглядом которую может только пантеист в трепете и восхищении.

Представим теперь себе, как устроен этот космос.

Есть у Мандельштама индивидуальный прием, его неповторимые триады: «...их пища- время, медуница, мята», «...через век, сеновал, сон», «Россия, Лета, Лорелея».

Они внушают, что случайным звуковым связям между словами языка соответствуют метафизические отношения между вещами осязаемыми.

Связями пронизано все - и звезда, висящая над лавкою, спускается в сердце длинной булавкой.

Звезды часто появляются в его стихах. Причем, всегда - в левой части метафоры, т.е. в отличие от символистов, у которых совершается движение вверх и вдаль (условно - глаза, как звезды), здесь происходит приближение: «Тает в бочке, словно соль звезда». Притягиваются даже полюса, соединяются высота и глубина:

Падая коршуном в это изобилие, Мандельштам выхватывает деталь. Такую как вычурный чубук у ядовитых губ, или бытовую: «И меня скосило время, как скосило твой каблук».

Текст фокусирует взгляд на предмете, поставив слово в синтаксический центр подлежащего, использует

отсутствие в русском

языке определенно-неопределенных артиклей, что дает странную двусмысленность конкретного: «Скрипучий труд не омрачает небо. И колесо вращается легко» или «Человек умирает. Песок остывает согретый».

Лучше любого курсива работает прямая речь, озвучивание: «Все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея.»

Иррациональность, необходимая Мандельштаму как достоверность Психеи-психики, тоже выделяет вещи неожиданностью: «В сухой реке пустой челнок плывет.»

По теории информации, количество передаваемой информации пропорционально ее непредсказуемости, отличия от ожидаемого.

Если необходимо описать, например, Африку, в первую очередь представляется пустыня или лев. Даже Гумилев, видевший Африку вблизи: «Мы рубили лес, мы копали рвы, вечерами к нам подходили львы.»

А вот - Мандельштам о средневековой Италии:

Откуда такой реализм кинопленки?

Мандельштам однажды сказал: «Акмеизм для меня - это тоска по мировой культуре.» Тоска была причиной путешествия через метафору и у символистов. Фиалки почему-то всегда растут на дальнем берегу.

Тем более в советских 30-х: «Власть отвратительна, как руки брадобрея . О, распахнуть бы как нельзя скорее на Адриатику широкое окно!». И вот - воображение служит контрабандой для «невыездных».

Обычно метафоры Мандельштама, оттолкнувшись от одного проявления вещи (например, желтизна света фонарей) привлекают сравнение-двойника более богатого гранями свойств: «Узнавай же скорее декабрьский денек, где к зловещему дегтю примешан желток». Еще чаще происходит замена умозрительного понятия материей: незабвенные тяжесть и нежность - «тяжелые соты и нежные сети».